В 1968 году приступает к съемкам художественного фильма «Цвет граната» («Саят-Нова»). В картине, состоящей из нескольких миниатюр, была сделана попытка показать духов­ный мир средневекового армянского поэта Саят-Новы, писавшего на армянском, грузинском и азербайджанском языках, историю его любви, его отношение к религии, светской власти, народу.

  Фильм Параджанова был весьма скептически воспринят руководителями Госкино. Они не поняли новаторских идей режиссера, однако вслух в этом не признались. Они скрыли свое непонимание под расхожей формулировкой «народу такое кино не нужно». И фильм почти четыре года лежал на пол­ке. И только в 1973 году его выпустили в прокат, однако Параджанов к этому уже не имел никакого отношения. Он отказался монтировать картину, и за него это сделал другой режиссер — Сергей Ют­кевич. Таким образом, на сегодняшний день суще­ствуют две версии фильма: авторский, который почти никто не видел и который находится в запас­никах «Арменфильма», и фильм Юткевича, кото­рый вышел в прокат. Однако и этот вариант чинов­ники побоялись выпускать широко и отпечатали всего лишь 143 копии. Его посмотрели чуть больше миллиона зрителей. Справедливости ради стоит отметить: отпечатай Кинопрокат значительно боль­ше копий, результат был бы не лучшим. Фильм действительно достаточно труден для восприятия массовым зрителем.

  «Цвет граната» продержался в прокате всего лишь несколько месяцев, после чего был снят. По­вод был серьезный — в декабре 1973 года Парад­жанова арестовали. За что? Ему инкриминировали гомосексуализм. Имело ли это обвинение под собой какие-либо основания? Здесь мнения расхо­дятся. Одни утверждают, что гомосексуализм имел место в жизни режиссера, другие отрицают это. В качестве веского аргумента приверженцы второй версии напирали на то, что Параджанов по сути своей был провокатором, любителем эпатажа. В его доме всегда было много людей, к которым режиссер относился прежде всего как к аудитории. Причем это были совершенно разные люди. Среди них были его друзья, случайные знакомые и еще невесть кто. И каждый раз Параджанов устраивал перед ними маленький спектакль, во время которо­го зрители с трудом различали, где в его словах правда, а где вымысел. А говорил он вещи совсем небезобидные. Например, в одном случае он мог рассказать о том, как переспал с известной кино­актрисой, а в другом — как он соблазнил известного художника. Люди искушенные могли «отфильтро­вать» рассказы Параджанова по степени их прав­доподобности, но новички терялись и принимали все за чистую монету. А Параджанову это нрави­лось. Видя, как у людей округляются от удивления глаза, он заводился еще больше и продолжал нести такое... Однажды его занесло слишком дале­ко. В интервью датской газете он заявил, что его благосклонности добивались аж два десятка чле­нов ЦК КПСС. Естественно, сказал это в шутку, но его слова были напечатаны и растиражированы по всему миру. Когда об этом стало известно в Крем­ле, была дана команда Параджанова посадить. Тем более что зуб на него имели многие: и в Госкино, и в Министерстве культуры, и в самом ЦК.

  Дело против Параджанова фабриковалось в спешке, поэтому статьи, которые ему инкриминировались, на ходу менялись. То это были валютные операции, то ограбление церквей (он собирал ико­ны), то взяточничество. Наконец остановились на гомосексуализме. Благо нашелся человек, который обязался дать против Параджанова соответствую­щие показания — мол, тот его изнасиловал. Кстати, это был единственный свидетель, который согла­сился выступить против Параджанова. Другие от­казались. А один из них—архитектор Михаил Се-нин — после беседы в киевском КГБ перерезал себе вены. Коллеги с киностудии Довженко, где те­перь вновь работал Параджанов, на собрании об­винили своего коллегу в этой смерти. Мол, у чело­века не было другого выхода.

  Параджанову «впаяли» пять лет и отправили сначала в одну из зон под Ворошиловградом, за­тем под Винницей. Однако права переписки его не лишили. И он писал из колонии своим родным, друзьям, знакомым. Приведу два отрывка из его писем 14-летнему племяннику (сыну его сестры Анны) Георгию Хачатурову, датированные 1974 го­дом:
  «В Тбилиси жара, а тут уже дожди! Сыро. Кожа на ногах в плесени и волдырях. В лагере полторы тысячи человек, у всех не менее трех судимостей. Меня окружают кровавые судьбы, многие потеряли человеческий облик. Меня бросили к ним созна­тельно, чтобы они меня уничтожили. Блатного язы­ка я не знаю, чифирь не пью, наколок нет. Они меня презирали, думали — я подсадная утка, изучаю жизнь зоны, чтобы снять фильм. Но, слава богу, по­верили. Многие исповедуются...

  Часто пухну от голода. Лиля Брик (бывшая возлюбленная В. Маяковского, которая принимала самое деятельное участие в судьбе Параджано­ва. — Ф. Р.) прислала мне колбасу-салями, конфе­ты французские. Все съели начальник зоны и на­чальник режима, я же нюхал обертки.

  Работаю уборщиком в цехе. Недавно кто-то специально залил водой цех. Всю ночь, стоя в ледяной воде, ведрами выгребал воду. Харкаю кровью. Неужели это мой конец? Я скучаю по свободе. Где я — это страшно!

  Пиши подробнее. Каждое письмо, которое я получаю, это кислородная подушка для меня.

  Береги жизнь, родителей и честь. Не делай глупостей. Все наказуемо...»

  По словам очевидцев, первое время в неволе Параджанов был раздавлен, сломлен и унижен-. Над ним издевались все:-и начальство колонии, и некоторые из заключенных. Вдобавок ко всему у Параджанова было плохо со здоровьем: болело сердце, мучил диабет. В колонии ему сделали операцию на легком. Но, даже пребывая в этих нечеловеческих условиях, Параджанов оставался верен себе. Невзирая на насмешки других заключенных, он собирал на тюремном дворе выброшенные кем-то цветы, делал из них гербарии и отсылал в пись­мах друзьям. Однажды он подобрал крышку от ке­фира и гвоздем выдавил на ней портретик Пушкина. Зэки, обнаружив у него этот «медальон», похабно пошутили на этот счет, но вещицу не отобрали. Спустя десятилетие этот «медальон» попал к режиссеру Федерико Феллини, и он отлил из него серебряную медаль, которой с тех пор награждают лучший фильм на фестивале в Римини.

  Рассказывает Д. Шевченко: «Лагерь не сломил Параджанова, не испоганил его душу. Он вынес из мира грязи, вшей и унижения красоту, стал под­линным художником. Здесь у них общее с Солже­ницыным, воскликнувшим когда-то: «Благословляю тебя, тюрьма!» Кусочек камешка, высохшая трава, железные стружки превращались в его руках в шедевры.

  Не только Лиля Брик присылала ему подарки в зону. Однажды Параджанов совместно с лагерным банщиком Зозулей смастерил из колючей прово­локи и собственных носков букет и отправил своей поклоннице ко дню 8 Марта. Лиля была в восторге и поставила подарок Параджанова в вазу, которую подарил ей Маяковский! Пришлось, правда, чтобы отбить тюремный запах, обрызгать букет одеколо­ном «Мустанг»...

  Во всех зонах, где сидел, "выполнял заказы заключенных. Рисовал для любимых, заждавшихся на свободе, портреты их избранников, мастерил кол­лажи. Своему умершему соседу по нарам изгото­вил из мешковины плащаницу с библейскими сю­жетами (она сейчас в музее в Ереване).

  В одной из колоний открыл школу живописи. Но лагерному начальству не понравились работы новоявленных «Малевичей», не в лучшем свете выставляющие лагерный быт и нравы. Сергея перевели в другую зону...»

  Огромные силы прилагала к тому, чтобы облег­чить страдания Параджанова в тюрьме, вызволить его оттуда, уже упоминавшаяся Лиля Брик, Было ей в ту пору уже 80 лет, но она, несмотря на возраст, проявляла такую активность, которой могли бы позавидовать молодые. Именно она стала первой теребить иностранцев, чтобы они тоже поднялись на защиту Параджанова. Особенно сильным ее влияние было во Франции. В 1977 году она лично слетала в Париж, где открывалась выставка, посвященная В. Маяковскому, и там встретилась с французским писателем-коммунистом, лауреатом Ленинской премии Луи Арагоном. Она уговорила его встре­титься в Москве с Брежневым и замолвить слово за Параджанова. И Арагон согласился. Он действи­тельно встретился с генсеком и во время разгово­ра упомянул о Параджанове. «Кто такой Параджа­нов?» —удивился Брежнев, который даже фамилии такой не знал. «Известный режиссер, — ответил Арагон. — Его посадили на пять лет, четыре из ко­торых он уже отсидел. Нельзя ли его амнистиро­вать?» Так как Брежнев хорошо относился к ком­партии Франции и лично к Луи Арагону, он пообе­щал обязательно разобраться в этом деле. И ведь сдержал свое слово. 30 декабря 1977 года Парад­жанова освободили, скостив ему целый год.

  Выйдя на волю, Параджанов долгое время си­дел без работы. В кинематограф его не звали, хотя за годы своего бездействия он написал несколько сценариев (всего с 1968 по 1982 год— 17). Однако ни один из них так и не был востребован.

  Изредка Параджанов ездил в Киев навещать своего взрослого сына Сурена (тот учился на строительном факультете архитектурного института).

  Прошло всего несколько лет после освобождения, а Параджанов вновь начал шокировать публи­ку своими смелыми речами. В 1980 году он дал ин­тервью французской газете «Монд», текст интер­вью гласил:
  «Чтобы выдвинуть против меня обвинение, я был назван преступником, вором, антисоветчиком. У меня на теле даже искали золото. Затем припи­сали гомосексуализм и судили за это «преступле­ние». Я якобы изнасиловал члена партии и совра­тил сорокалетнюю даму с помощью порноручки... Чтоб приписать мне преступление, были мобили­зованы шесть прокуроров. «Да вам мало года, — говорили они. — Вы получите пять лет. Этого впол­не достаточно, чтобы вас уничтожить...»

  Теперь я свободен, но не чувствую себя в безопасности. Я живу в вечном страхе — боюсь выходить из дома, боюсь, что меня обкрадут, сожгут картины из лагеря. Здесь все должны иметь про­писку и работу. Но мне не дают работу. Я предла­гаю сценарии. «Арменфильм» хотел поставить один из них, но воспротивилось начальство. Меня могут в любое время арестовать, так как я нигде не рабо­таю. Я не имею права существовать, я вне закона...

  В тюрьме жизнь моя имела какой-то смысл, это была реальность, которую надо было преодоле­вать. Моя нынешняя жизнь—бессмысленная. Я не боюсь смерти, но эта жизнь хуже смерти.

  Я стучал во все двери. Мне хотели помочь в Армении. Но всякий раз, когда я должен был встретиться с министром, он оказывался в отпуске...

  Сегодня у меня нет выбора. Отдых мне невыно­сим. Я не могу жить, не работая. Мне запрещено любое творчество. Я должен скорее уехать отсюда... Я знаю о тех трудностях, которые меня ожида­ют. Вряд ли я сразу найду вдохновение на Западе. Я не хотел бы создать впечатление у французов, что сразу смогу создать шедевры. Мои корни здесь, но у меня нет выбора. Я должен уехать...»

  Самое удивительное, что это интервью власти не заметили. Абсолютно. Словно вообще его и не было. Параджанова никто не вызывал на ковер, не трепал ему нервы. Однако и работы ему тоже никто не давал. Хотя он, видимо, рассчитывал именно на это. Мол, дам смелое интервью, глядишь, они ис­пугаются и завалят меня работой. Не получилось. Можно было исполнить свою угрозу и уехать на Запад, но Параджанов этого не сделал. Видимо, в интервью по этому поводу он просто блефовал, как это уже случалось с ним неоднократно.

  Зная характер Параджанова, его друзья пони­мали, что рано или поздно что-то обязательно должно произойти. Либо ему наконец дадут рабо­ту, либо он сотворит что-то из ряда вон выходя­щее. Подтвердилось последнее.

  В октябре 1981 года Параджанов оказался в Москве у своих знакомых. Несмотря на то что те обставили приезд Параджанова всеми необходи­мыми мерами предосторожности, старались дер­жать его в секрете, это не помогло. Вскоре о том, что Параджанов гостит в столице, стало известно многим, в том числе главному режиссеру Театра на Таганке Юрию Любимову. И он пригласил Парад­жанова к себе в театр, на генеральный прогон спектакля «Владимир Высоцкий». Так как с покой­ным поэтом и артистом Параджанова при его жизни связывали дружеские отношения, отказаться от этого приглашения он посчитал неэтичным.

  На этом прогоне присутствовали многие деяте­ли литературы и искусства, а также представители Министерства культуры и органов КГБ. Когда спек­такль закончился, началось его бурное обсужде­ние, в которое свою лепту внес и Параджанов. Выйдя на сцену, он весьма толково разобрал все сильные и слабые стороны постановки, дал режис­серу несколько дельных советов. Однако в конце выступления не сдержался. «Юрий Петрович,—об­ратился он к Любимову, — вы сильно не расстра­ивайтесь. Если вас за этот спектакль выгонят с ра­боты, то вы не пропадете. К примеру, я уже не­сколько лет сижу без работы и — ничего. Живу, как видите. Правда, мне помогает сам папа римский, который посылает мне алмазы, а я их продаю...»

  После этих слов в зале возникло оживление, ко­торое вдохновило Параджанова на еще более сме­лые заявления. Короче, он разошелся не на шутку и принялся костерить на чем свет стоит советскую власть, называя ее фашистской. Мол, лучшие люди отечества гниют в тюрьмах и лагерях, а «пыжико­вые шапки с Лубянки» никак не могут успокоить­ся — даже сюда, в театр, заявились. Естественно, что после такого выступления пребывание Парад­жанова на свободе вновь оказалось под вопросом.

  Москва потребовала от Тбилиси «разобраться» с Параджановым. Грузинские власти отреагирова­ли на это весьма оперативно. На режиссера вновь завели уголовное дело — теперь его обвиняли в даче взятки. Причем повод к этому обвинению он вновь дал сам. Его племянник Георгий не сумел сдать экзамены в театральный институт (в сочине­нии о Павке Корчагине допустил аж 63 граммати­ческие ошибки), и Параджанову пришлось искать возможность пропихнуть родственника в вуз по другим каналам. В итоге он подарил председателю приемной комиссии фамильное кольцо с брилли­антом, и парня зачислили в институт. Но Параджа­нов допустил непростительную глупость: стал чуть ли не на всех углах склонять институтских мздоим­цев. Естественно, вскоре об этом стало известно органам, и они проверили информацию. Так всплы­ло дело о взятке. А затем была проведена успеш­ная операция по выведению Параджанова на чис­тую воду. Сначала милиционеры сняли показания с Георгия, а затем показали протокол этого допроса Параджанову. При этом следователь намекнул ре­жиссеру, что может замять дело всего лишь за 500 рублей. Параджанов не почувствовал в этом пред­ложении никакого подвоха и согласился заплатить отступного. 11 февраля 1982 года он запечатал день­ги в конверт и отправился к аптеке возле Александ­ровского сада, где у него была назначена встреча со следователем. Там его и арестовали. В тот же день в его доме был произведен обыск, во время которого милиционеры перевернули все вверх дном — искали мифические драгоценности. Прав­да, неизвестно какие: то ли отца Параджанова, то ли папы римского: Естественно, ничего они не на­шли. Но суд над Параджановым состоялся. Он про­ходил в тбилисском Доме искусств через год после ареста Параджанова (все это время тот сидел в следственном изоляторе). Режиссеру дали пять лет тюрьмы, но условно. На смягчение приговора подействовало то, что за подсудимого заступились его Друзья, в частности поэтесса Белла Ахмадулина. Она была в хороших отношениях с руководите­лем Грузии Эдуардом Шеварднадзе и написала ему письмо с просьбой посодействовать смягче­нию наказания для Параджанова. Мол, второго срока в лагере он не переживет. И письмо возыме­ло действие.

  Рассказывает Д. Шевченко: «Грозный поначалу суд, получив новое указание из столицы, в одноча­сье изменил тон. Прокурор в перерыве между заседаниями подошел к Параджанову и на ухо сообщил, что срока не будет. «Только, пожалуйста, Сер­гей, не устраивайте публичного спектакля». Но тот не послушал.

  Перед объявлением оправдательного пригово­ра Параджанов вдруг потребовал слова и заявил, что милиционер, охраняющий его, разительно по­хож на Наполеона. «Ну-ка, сделай голову так, а те­перь руки. Наполеон!» Судья обиделся. «Принеси­те килограмм лаврового листа, — потребовал Па­раджанов. — И белую простыню». — «Зачем?» — «Вы вылитый Нерон». По залу прошелся смешок. Покончив с Нероном и Наполеоном, этот обличи­тель «советского фашизма» вдруг заговорил о том, что он — настоящий ленинец и единственный ре­жиссер, который может снять достойный фильм о вожде, великом мученике.

  Затем началось несусветное. Слово взяла мать Гарика, Анна Параджанова, и потребовала объяс­нить ей, зачем у брата в комнате произвели обыск. Ведь он недавно освободился, приехал из лагеря в кирзе и бушлате, денег ни гроша. Пятьсот рублей, которые фигурировали в деле, дала ему она. «Он — нищий. У него даже белья собственного нет. Сере­жа носит фланелевые трусы покойной нашей мате­ри Сиран...»

  Зал замер.

  «Что ты несешь, — взорвался Параджанов, — ведь в зале женщина, за которой я ухаживаю...»

  И лишь несколько близких людей, в том числе сидящая вся в слезах Софико Чиаурели, поняли, что с Параджановым неладно, что-то надломилось в Сергее.

  Гарик не видел, как дядю освобождали в зале суда. Он убежал из города и вернулся, только когда Сергей немного успокоился.

  — До конца дней Сергей не мог забыть мне моей подлости, — признался в разговоре со мной Георгий. — Попрекал, что посадил его в тюрьму. Со временем, конечно, он простил меня. Но часто, осо­бенно когда мы ссорились, говорил: «Когда умру— не смей подходить к моему гробу...»

  Самое удивительное, что спустя каких-нибудь два года Параджанову разрешили вернуться в кинематограф. И произошло это в той же Грузии. Стоит отметить, что незадолго до этого Параджа­нов обратился к первому секретарю ЦК КП Арме­нии Демирчяну с просьбой разрешить ему снять в Армении народный эпос «Давид Сасунский», но тот ему в просьбе отказал. Вот тогда руку помощи режиссеру протянули со студии «Грузия-фильм». В итоге вместе с известным актером Додо Аба­шидзе Параджанов снял свой третий шедевр — фильм «Легенда о Сурамской крепости». В основу фильма была положена старинная грузинская легенда о том, как некий юноша по имени Зураб дал согласие замуровать себя в стену Сурамской кре­пости, чтобы она смогла выстоять против натиска врага.